Введение
Феномен «петербургского текста» определён и описан в классическом труде В.Н.Топорова, однако цель данной статьи - обозначить не академический контекст этого термина, а, напротив, проследить бытование понятия в сфере актуальных литературно-критических высказываний.
Современный писатель существует в условиях глобализации; считается, что его географическая прописка - вопрос относительный, особенно в стремительно меняющемся мире, где страны сливаются в сообщества, писатели и прочие граждане свободно пересекают границы, а национальные языки уходят в прошлое, уступая при этом отнюдь не русскому. Об успехе «Гарри Поттера» или романов Э.Л.Джеймс тоже принято судить в глобальном масштабе. Кроме того, писатели и читатели общаются в режиме реального времени, место их встречи - уже не обязательно литературное кафе, а почти всегда фэйсбук. Так ли это - применительно, в частности, к российской ситуации?
Как замечает критик Лев Данилкин, «писатели "размазаны" по стране крайне неравномерно; больше всего их в Москве и Петербурге; кроме того, в России есть скорее "литературные" регионы - а есть скорее не очень; так, возможно, в Нижнем Новгороде столько же писателей, сколько в Калининграде, однако концентрация писателей, за которыми любопытно наблюдать, явно больше, чем, к примеру, в Калининграде» [3]. При этом критик замечает, что имеет место «негласная дискриминация: издатели знают, что с провинциалами можно не церемониться, - просто потому, что тем, кто живет не в Москве, и платить можно не как в Москве; и с книгами их можно обращаться с меньшей аккуратностью - в конце концов, они не ходят каждый день в "Москву" и "Библио-глобус" и не видят, насколько далеко от центральных витрин выставлены их книги».
Можно взглянуть на этот вопрос иначе. Важнейшим стимулом культурного развития России было постоянное возвращение к изначальной провинциальности. Непредсказуемость прошлого компенсируется в отечественном сознании беспредельной широтой наличного пространства. Закономерно, что в последние годы изучение региональной литературы происходит под знаком видения исследуемого пространства как текста. После первопроходческих работ академика Топорова появились уже и московский, и пермский, и крымский, и другие тексты. Можно предположить, что изучение региональной литературы является для филологов тем ресурсом, который помогает преодолеть кризис литературной теории. Геопоэтика, геокультурология, геолитературоведение - эти термины можно найти в соответствующей литературе, которая сама себя пытается как-то обозначить. Художественная словесность в геопоэтике понимается как отражение действительности, которая оказывается привязана к определённому политизированному хронотопу. В этой сфере мы найдем исследования, посвященные и русской литературе: например, работы поляка из Кракова Василия Щукина о поэтике русской усадьбы.
Видимо, последним на данный момент прецедентом общероссийского масштаба, когда геопоэтический фактор имел самостоятельное значение, был феномен писателей-«деревенщиков» в 1970-е годы. По законам же современной литературной ситуации провинциализм может иметь определённый успех, если примет форму особой экзотичности. Именно в таком виде предстаёт, например, культура марийского народа в произведениях Дениса Осокина или Пермский край в романах и документальных исследованиях Алексея Иванова (ср., например, его исторический путеводитель «Горнозаводская цивилизация»); при этом став одним из самых успешных прозаиков, Иванов не переехал ни в Москву, ни в Петербург, как, добавим, и Захар Прилепин (Нижний Новгород), и Александр Бушков (Красноярск, выступающий в его романах под именем Шантарск). Нельзя не упомянуть инициативы Владимира Абашева, по аналогии с «московским» и «петербургским», воссоздать и исследовать «пермский», а Александра Люсого - «крымский» тексты русской литературы.
Мы, однако, обратимся лишь к одному аспекту этой проблемы, самому традиционному - «петербургскому тексту», и взглянем на этот академический вопрос с точки зрения текущего литературного процесса. Верно ли, что петербургское пространство сегодня генерирует какой-то особый тип художественного высказывания - притом что роман «Петербург», к примеру, был написан москвичом Андреем Белым?
Полного взаимопроникновения московского и петербургского «текстов», однако, не происходит, более того: «иногда кажется, что московская и петербургская литература всё-таки изолированы друг от друга, живут отдельной друг от друга жизнью. Во всяком случае, это справедливо по отношению к некоторым авторам. Елена Чижова - один из них. Московская критика её как будто не замечает и даже вручение писательнице премии "Русский Букер" ситуации не изменило. Какое-то отчуждение остаётся. Почему так - сказать не берусь» [1: 304], - замечает Николай Александров. Однако проходит время - и московский (!) критик объявляет Петербург книжной столицей России-2012: «Именно в Петербурге были написаны лучшие романы этого года, именно в Петербурге проживают их авторы. Именно "Амфора" совершила чудо с Мо Янем. В Петербурге умер Б.Н.Стругацкий. Наконец, в Петербурге появился "Лениздат" - издательство, где русской прозой заведует Павел Крусанов, и откуда, по-видимому, и следует ждать главные хиты 2013 года» [4]; добавим, что именно «Лениздат» выпустил роман Антона Понизовского «Обращение в слух» - первую из громко обсуждавшихся новинок 2013 года; именно петербургский критик Виктор Топоров придумал премию «Национальный бестселлер» - едва ли не самую демократичную литературную премию постсоветской России. Итак, есть гоголевско-достоевский Петербург - а есть булгаковская Москва; есть «Москва Иличевского», зафиксированная в романе «Матисс» и «Москва Рубанова» (см. роман «Великая мечта), равно как есть «Петербург Секацкого» или «Ленинград Андрея Тургенева».
Иными словами, в петербургском романе 2000-х есть важный литературный субстрат, позволяющий московскому критику заявить: «"в Москве так не пишут"; <...> жизнеподобная "реалистическая" проза, не имеющая метафизического измерения, представляется там попросту вульгарной» (речь о прозе Ильи Бояшова) [5]. Петербургские авторы не менее внимательно занимаются исследованием реальности - однако используют для этого несколько иные художественные приёмы. На рубеже десятилетий в петербургской литературе преобразился и вышел на первый план жанр, ранее имевший невысокие ставки в литературном сообществе, - «филологический роман» [7].
Можно считать знаковым 2010 год, а именно - выход в свет романа Евгения Водолазкина «Соловьёв и Ларионов», снискавшего успех как у читателей, так и у критиков. Историк Соловьев, петербургский интеллигент, тоскующий «по не виденным им временам», исследует биографию белого генерала Ларионова, странным образом уцелевшего после окончания Гражданской войны и умершего в Крыму глубоким стариком. Идея расследования, предполагающая постоянные перемещения героя не только во времени, но и в пространстве, подразумевает, что помимо скрытых цитат и корпоративных острот роман будет иметь чёткий сюжет, «квест»; читательские оправдания оправдываются и вознаграждаются - в частности, яркой кульминацией в виде «скандала» на историко-филологической конференции.
Идею «филологического романа» и «романа-путешествия» совмещает и «мужской роман-травелог» Сержа Кибальчича (Сергея Кибальника) «Поверх Фрикантрии, или Анджело и Изабела», история увлечения России Америкой, символически представленная через захватывающий рассказ о любви русского и американки. Впрочем, травелог этот не столько географический, сколько сюрреалистический: Америка здесь именуется Фрикантрией, а Россия - Эйлинией; так проводится идея о том, что для русского путешественника Америка, сколь бы ни была доступна, всегда остаётся неким чудесным местом, иным миром. Читатель, однако, легко считывает большинство иронических иносказаний: эффект дежавю - литературный, этнографический ли - обязательная жанровая опция.
«Филологический» герой не всегда находчив и сообразителен: есть изрядная доля иронии в том, что вечно растерянный герой «Скунскамеры» Андрея Аствацатурова обитает на Площади Мужества (попутно отметим и переосмысление героем привычного топоса: «"скунскамера" - аствацатуровский город, пространство: замкнутое и резко пахнущее страхом наблюдателя; кунсткамера, паноптикум под открытым небом, в котором выставлены курьезы и нелепости трех сменивших друг друга империй - царской, советской и либеральной» [6]). Житейская рассеянность, однако, компенсируется чрезвычайной повествовательной находчивостью: и «Люди в голом», и «Скунскамера» - романоиды, собранные из многочисленных баек, заметок, анекдотов и при этом цельные благодаря выдержанной авторской интонации.
Столь же изобретательно выполнен роман «Ты так любишь эти фильмы» Екатерины Чеботарёвой, долгое время (до вручения ей премии «Нацбест» в 2013-м) скрывавшейся под псевдонимом «Фигль-Мигль». Задуман он как детектив, однако детектив полифонический: в центре его любовно-детективная история с несколькими убийствами, однако излагается она четырьмя совершенно разными персонажами (один из которых - такса), и столь прихотливо, что вычислить убийцу нет никакой возможности - остаётся получать удовольствие от виртуозности исполнения.
Разумеется, во всех описанных случаях мы имеем дело не с «последней искренностью», а с авторской маской, художественной игрой, благополучно освоенным постмодерном - однако в этом определении «модерн» важнее, чем «пост». «Живая жизнь» здесь, как правило, увидена сквозь призму «текста» - но романы петербургских авторов не сводятся к «книжкам-про-книжки». Вот динамика успеха: если в 2010-м «Соловьев и Ларионов» Водолазкина чуть не получил «Большую книгу» (шорт-лист), то в 2013-м его же «Лавр» стал едва ли не главным литературным событием года. Подзаголовок «Лавра» - «неисторический роман»: рассказывая о людях XV века, автор всем ходом повествования убеждает читателя, что времени не существует, точнее его слои - прозрачны, взаимопроникаемы: человек из 1488 года может во сне узреть эпизод из XX столетия, из-под снега, по которому идёт средневековый целитель, выглядывают пластиковые бутылки. Петербургским прозаикам вообще свойственен особый взгляд на историю, её новое стилистическое освоение - вспомним такие произведения, как «Танкист, или "Белый тигр"» Ильи Бояшова (о мистическом противостоянии советского танкиста и фашистского танка) или «Спать и верить» Андрея Тургенева (история блокадного Ленинграда, изложенная в фантасмагорическом ключе).
Словом, нельзя сказать, что «текст» интересует петербургского писателя больше, чем «жизнь» - сюжетика названных произведений заставляет скорее задуматься о чрезвычайной подвижности границ между ними. Говоря о новой (2013) повести Ильи Бояшова «Кокон» (о человеке, ощутившем в себе присутствие души как некую болезнь и не жалеющего сил и средств на то, чтобы излечиться от странного недуга) Лев Данилкин замечает: «Сюжет о психосоматических отклонениях лишь на первый взгляд производит впечатление странного: на самом деле, вся нынешняя питерская "высокая литература" - в диапазоне от носовской "Франсуазы" до водолазкинского "Лавра" - примерно о том же самом» [2]. Если литературные датчики московских писателей настроены на волну актуальных событий, то петербургские авторы интересуются их, событий, иррациональной, абсурдной составляющей; булгаковская Москва пережила визит инфернального Воланда - из гоголевского Петербурга нечистая сила никуда и не уезжала.
Рецензенты:
Красовская С.И., д.фил.н., профессор, заведующая редакцией русского языка и литературы издательства «Просвещение», г.Москва.
Киреева Н.В., д.фил.н., профессор кафедры литературы Благовещенского государственного педагогического университета, г.Благовещенск.
Библиографическая ссылка
Оробий С.П. ЧТО ТАКОЕ «ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАН» СЕГОДНЯ? // Современные проблемы науки и образования. – 2014. – № 1. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=12231 (дата обращения: 18.04.2024).