Жанр «Кавказца» традиционно определяют как физиологический очерк, который является своего рода «зарисовкой с натуры». Вспомним, что «Кавказец» создавался для публикации в иллюстрированном сборнике А.П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими» (изд. А.Я. Исакова, СПб., 1841-[1842])1.
Очерк всегда претендует на достоверность и фактографичность, а физиологический очерк «строится не просто на точном («даггеротипном») воспроизведении фактов» [3, с. 157], что позволяет современным исследователям рассматривать его как предтечу социологического исследования, но «имеет четкие структурные черты» [3, с. 158]. Среди них - «тенденция к типизации изображаемого явления, стремление создать образы-типы» [3, с. 158]. В «Кавказце» Лермонтов следует этому принципу. Уже первая фраза: «Во-первых, что именно такое кавказец и какие бывают кавказцы?» - ориентирует читателя на выявление массовидного, на создание коллективного «портрета». Объектом препарирования становится не личность, а некое множество, и ответ на вопрос - «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское» - стилистически представляет собой начало научного определения. По сути, этой фразой задается возможная стратегия рассказывания, которая в итоге не реализуется - наукообразность вытесняется иронией, а рассказчик не просто излагает некую сумму знаний, но вступает в диалог с читателем. Так в очерке актуализируется проблема повествователя. Его задача - увлечь читателя своим героем, а потому он заинтриговывает, обещая ему рассказы о «предивных казусах», которые случались с «кавказцем». Повествователь - представитель определенной части социума, и, на первый взгляд, его система ценностей, мировосприятие те же, что и у возможного читателя. Иронический модус повествования как раз и проистекает из этой общности. Но это лишь на первый взгляд. На самом деле ирония вуалирует его истинное отношение к предмету очерка, которое можно определить как «эстетическая симпатия» (вслед за Т.С. Миловановой). Игнорирование этого ведет к тому, что возникают парадоксальные и обескураживающие трактовки образа. Так, Ю. Голубицкий в интересной статье, к сожалению, не лишенной фактических неточностей, справедливо указывает на родство двух героев - лермонтовского «кавказца» и толстовского Тушина (которого он ошибочно именует «Трушиным»). Однако для него «кавказец» - антипод героя Толстого, «скромного до застенчивости работника огромной войны» [3, с. 159]. Его оценка: «...лермонтовский «кавказец» не просто пронырлив, склонен к позерству, но и готов ради выгоды преступить сам нравственный закон» [3, с. 159] - приходит в противоречие с тем, что прочитывается в очерке. А в нем речь идет о душевной отзывчивости и открытости, способности к установлению человеческих контактов. «Кавказец» - человек, сердце которого не ожесточила война.
В очерке Лермонтов не просто представил тип русского офицера, сформированного кавказской войной. Он проследил его судьбу, обозначил основные вехи его биографии. И это была жизнь человека, большую часть своей жизни проведшего, во-первых, в условиях войны и, во-вторых, в условиях чужой культуры. Этот тип, сформированный пограничьем, Г.В. Москвин называет экзистенциальным [7]. И в том, каким прорисовывался жизненный путь «кавказца», многое, действительно, казалось «уточнением» к образу Максима Максимыча, но были и принципиальные отличия.
Прежде всего, сознание «кавказца» очерка литературоцентрично, в то время как Максим Максимыч подчеркнуто существует вне литературы. О литературных пристрастиях эпохи он знает только понаслышке, а потому интересуется: «А всё, чай, французы ввели моду скучать?».
Изначальный интерес героя очерка к Кавказу спровоцирован чтением «Кавказского пленника» Пушкина. Другое его литературное увлечение - творчество Марлинского. Причем если пушкинская поэма сформировала представление о Кавказе как о романтическом крае сильных страстей, то реальная жизнь меняет литературные ориентиры - теперь актуален опыт Марлинского (как замечает Лермонтов, он «на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо»).
Судьба «кавказца», как уже было сказано выше, прослеживается в динамике, и Лермонтов рассказывает о ней, соотнося два момента - то, как меняется отношение героя очерка к военным походам («экспедициям») и как в связи с этим меняется его эмоциональный настрой, его отношение к жизни. Так перед нами последовательно проходят основные вехи биографии «кавказца»: юность - зрелость - «ожидание «пенсиона». До первой экспедиции - это юношеский азарт («Все прекрасно! Сколько поэзии!»), участие в экспедициях рождает другое чувство - «Скучно! <...>Все одно и то же...». Постепенно другой становится и «храбрость»: если «наш юноша кидался всюду, где только пролетала пуля...», то опыт остужает этот пыл. Как фиксирует автор очерка, «кавказец» «становится холодно-храбр и смеется над новичками, которые подставляют свой лоб без нужды»». И, наконец, итог - «грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал мрачен и молчалив», «в экспедиции он больше не напрашивается: старая рана болит».
И здесь намечается еще одно отличие между двумя «кавказцами». Максим Максимыч, опытный воин, не становится «холодно-храб». Или же, что вероятнее всего, глубинное (неизбежное волнение перед сражением и во время боя) ускользает от автора очерка. Вспомним, как Максим Максимыч говорит странствующему офицеру:
- Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца [здесь и далее выделено мной - И.Ю.].
- Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.
- Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее.
Таким образом, жизнь «кавказца», если ее рассматривать в эволюции, - это еще один из вариантов общего закона, когда «холодный» опыт охлаждает юношеский пыл, а жизненный итог не соответствует юношеским ожиданиям. Эволюция мировосприятия «кавказца» как бы иллюстрирует тот общий закон, который был выражен Пушкиным в стихотворении «Телега жизни».
Лермонтов выделяет три типа кавказцев - «настоящих», «грузинских» и «статских». Как пишут все, кто когда-либо обращался к очерку, формирование типа «настоящего» кавказца он связывает с эпохой А.П. Ермолова. Это «скромный труженик войны» [1, с. 512], «чернорабочий войны» [4, с. 97-101], армейский офицер, испытавший все тяготы походной жизни. Однако в такой трактовке есть некоторая неточность. Настоящим «кавказцем» Лермонтов называет не просто того, кто служил «на Линии», то есть при А.П. Ермолове. Это важное условие, но не единственное. Главное - это формирование особого мировоззрения, которое возникает в контакте с чужой культурой, это восприятие чужой ментальности, когда понимается сам строй мысли, а не просто осваивается язык. Основа для этого - установление человеческих, межличностных контактов, каковым и является дружба с мирным черкесом. Через общение с человеком из народа, который пытаются завоевать, возникает вовлеченность в чужую историю, фольклор, традиции. Как пишет Лермонтов, «не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств». И как следствие - смена коммуникативных предпочтений: «он легонько маракует по-татарски», «готов целый день толковать с грязным узденем о дрянной лошади и ржавой винтовке и очень любит посвящать других в таинства азиатских обычаев».
Как очень точно формулирует В.А. Кошелев, «кавказец» ... в восприятии Лермонтова - это не столько данность биографии, сколько выражение жизненной «страсти»» [6, с. 220], «человек, не утративший христианской ментальности и морали, приобщается и к чужой, казалось бы, несовместимой с нею, морали и выделяет ее в качестве жизнеспособной и органичной в том краю, где он оказался» [6, с. 220-221].
Таким образом, война в этом очерке предстает не только как сражения, победы и поражения. Это еще и мощное взаимодействие разных культур. В очерке проступала мысль о том, что война - это сложный взаимонаправленный процесс. Как правило, писатели, изображая войну, сосредотачивались на идее противостояния, показывали, как одна культура уничтожается другой, как коренным народам навязываются вера, традиции, бытовые правила [9]. Однако Лермонтов увидел иные процессы: завоевывая территорию, более сильный противник не столько меняет уклад жизни порабощенных народов, сколько меняется сам, а военный конфликт постепенно приобретает черты межкультурного диалога.
Но есть один примечательный момент. Лермонтов, как уже было сказано, выделяет три типа кавказцев, однако подробно описывает только один - «настоящих» кавказцев, очень коротко характеризуя «статских» и «грузинских». Описывая тип, он кодифицирует и само слово в русском языке. Однако в значении «русский офицер, участник войны на Кавказе» это слово в нашем сознании не закрепилось2. «Кавказец» в современном языке - уроженец Кавказа, принадлежащий к одному из его коренных народов.
У Лермонтова же это слово двуликое. С одной стороны, оно выступает как самообозначение - так называли себя участники войны на Кавказе. Но в устах человека из иной - невоенной - среды, не имеющего подобного опыта, оно как раз и подчеркивает включенность «кавказца» в чужую традицию. «Кавказец» для того, кто его так называет уже в России, другой, иной, чужой, несмотря на общую национальную принадлежность. Примечательно, что в XX веке солдат и офицеров, прошедших Афганистан, стали называть афганцами.
Таким образом, в очерке «Кавказец» Лермонтов дал новое понимание войны и проблемы «человек не войне», а также проследил формирование пограничного, экзистенциального типа личности.
Примечания
1. В 1986 году было осуществлено его факсимильное воспроизведение.
2. Л. Чакветадзе, выявляя, какие трансформации испытало это слово в художественном сознании русских и грузинских авторов, вообще не фиксирует лермонтовского значения, как не упоминает и о самом очерке [8].
Рецензенты:
Осьмухина О.Ю., д.фил.н., профессор, профессор кафедры русской и зарубежной литературы ФГБОУ ВПО «Мордовский государственный университет им. Н.П. Огарева», г. Саранск;
Сухих О.С., д.фил.н., доцент, доцент кафедры русской литературы ФГАОУ ВО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского», г. Нижний Новгород.