Если пытаться обобщить основные направления научного изучения отношений национализма и исторического знания, то таковых магистральных направлений будет несколько, а именно:
1) анализ мифологизации прошлого [6] и политического применения истории в целях легитимации территориально-политических перемен в регионах, отягощенных незавершенными этническими и религиозными конфликтами в контексте ответственности интеллектуалов [4], актуализации религиозного фактора [15], формирования и функционирования коллективных «мест памяти» в исторических воображениях [1], политической мифологизации прошлого [8];
2) изучение роли истории, исторических мифов и исторического воображения в контексте политических, культурных и интеллектуальных трансформаций на постсоветском пространстве [11];
3) анализ политических и идеологических манипуляций с историей в условно «старых» национальных государствах западного мира и немусульманского Востока [5];
4) выяснение роли отдельных интеллектуалов и историков [19] в смыкании исторического знания с национализмом;
5) изучение условно «частных» случаев смыкания исторического знания и национализма в отдельных странах [15] или регионах [18], статус которых является спорным;
6) обращение к трансформациям историографии и исторического знания в авторитарных, преимущественно - левых [3], режимах на этапе их стабильного функционирования и в периоды кризиса, упадка и постепенной эрозии;
7) изучение манипуляций с историей в постколониальном мире [2];
8) изучение массовых исторических нарративов (например, школьных учебников по истории [12]), предназначенных для формирования и воспроизводства идентичностей и лояльностей;
9) сравнительные штудии политического и идеологически маркированного применения истории [10].
В контексте столь тематически разнообразной современной историографии, посвященной проблемам отношений национализма и исторического знания, балтийские сюжеты в целом и латышская проблематика в частности представляются практически неизученными. Комментируя политические использования и применения истории, Д. Томсон подчеркивал, что «в эпоху национальных государств история обречена быть националистической» [17, p. 27], так как именно «история делает существование нации законным» [16, p. 467], легитимизируя тем самым и национальные государства.
В постсоветских государствах историки были вынуждены решать качественно новые задачи, связанные с легитимацией независимости постсоветских республик. В разных странах эти задачи решались различно. Кроме этого, историографический опыт и потенциалы национальных исторических наук в значительной степени варьировали. Особое место среди постсоветских историографий занимают исторические исследования в Латвии, Литве и Эстонии. Балтийские республики впервые в истории получили опыт независимого политического развития в период между двумя мировыми войнами. Поэтому восстановление политической независимости на общих векторах развития исторических исследований в этих странах отразилось весьма специфично. В центре авторского внимания в настоящем разделе будут проблемы и общие векторы развития исторических исследований, исторической политики и исторической памяти в Латвийской Республике.
Анализируя развитие латышской историографии, следует принимать во внимание ряд факторов. Рассматривая специфику, векторы и траектории историографических трансформаций и историографических изменений в современной Латвии, вероятно, будет уместным обратиться к path dependence theory, сторонники которой склонны анализировать и объяснять разного рода политические и социально-экономические трансформации того или иного общества теми стартовыми и начальными условиями, которые не только предшествовали переменам, но и фактически определили их. Обусловленность основных направлений развития исторических исследований и политические предпочтения историков самым тесным образом связаны с внешними факторами. Итак, что в теоретическом и институциональном плане представляла латышская историография в начале 1990-х гг., т. е. практически сразу после восстановления политической независимости?
Во-первых, латвийская историография к началу 1990-х гг. в качестве своих предшественников имела не только советскую латвийскую историческую науку, но и историографию периода межвоенной независимой Латвии. В постсоветской Латвии исторические штудии развивались и воображались как история преимущественно Латвии, написанная в традиционной системе координат нормативной событийной историографии. В подобной ситуации исследования в сфере всеобщей истории, в том числе и новаторские для Латвии исследования Денисса Хановса [9], выдержанные в контексте междисциплинарной социальной и культурной истории, хотя и развивались, но оказались в тени в большей степени востребованных общественным заказом попыток конструирования новой версии национальной истории. Именно поэтому латышские историки на протяжении 1990-2010-х гг. оказались не в состоянии вырваться из ограниченного круга тем, связанных с воспроизводством и обслуживанием «больших нарративов».
Во-вторых, к началу 1990-х гг. латышские историки как старшего, среднего, так и младшего поколений пребывали в рамках советской парадигмы исторического знания и написания / описания истории, так как качественно новые и методологически другие подходы и принципы еще не успели сложиться и утвердиться в академическом сообществе.
В-третьих, «постсоветские интеллигенции», по мнению некоторых авторов, «столкнулись с кризисом написания истории» [13, p. 631], и именно отчасти в силу этого фактора в организационном и структурном плане историческая наука в Латвийской Республике в начале 1990-х гг. продолжала оставаться (нео)советской - центральной академической институцией был Институт истории, входивший в структуру Академии Наук, воспроизводство исторических кадров обеспечивали университеты и педагогические институты.
В-четвертых, в начале 1990-х гг. историографическое пространство в Латвии оставалось относительно единым, а процессы его теоретической, политической, методологической и идеологической фрагментации только начинались.
В-пятых, альтернативные исторические интерпретации, связанные, например, с историографией межвоенной Латвии или латышской эмиграции в начале 1990-х гг., оставались малоизвестными и не могли радикальным образом изменить общие векторы развития исторических исследований.
Эти системные черты характеризовали историографическую ситуацию в начале 1990-х гг., которые стали временем не только динамичной и последовательной десоветизации политической и экономической жизни Латвии, но и исторических исследований в этой постсоветской стране. Крах СССР и восстановление политической независимости Латвии содействовали значительным переменам в латышской историографии, актуализируя новые формы и измерения идеологической заинтересованности гуманитариев в том контексте, что история и раньше «использовалась для легитимации политических процессов и состояний», а в транзитных обществах и вовсе «стала важным элементом различных национальных проектов, выполняя свои функции в создании идентичности» [14, c. 485].
В Латвии, как и в других поставторитарных странах, история оказалась в значительной степени подверженной политизации и идеологизации, переместившись «в центр политических дебатов» [13, p. 631]. В целом, процессы десоветизации определили основные особенности историографической ситуации, вызванные двадцатипятилетним опытом независимого развития, к середине 2010-х гг. Расширяя сформулированный выше вопрос о стартовых условиях латышской историографии, следует поставить и другой вопрос, связанный с результатами того пути, который латышские исторические штудии проделали на протяжении 1990-2010-х гг. Особенности современной историографической ситуации в Латвии, сложившиеся в этот период, могут быть сформулированы следующим образом.
Во-первых, если до начала 1990-х гг. в рамках всей советской историографии в целом модели интерпретации истории оставались статичными, то после распада СССР исторические исследования в целом утратили свой постсоветский характер. На смену ему пришли новые исторические школы и направления, хотя их существование может быть признано в большей степени дискуссионным, нежели свершившимся историографическим фактом. Во-вторых, исторические штудии в современной Латвии развиваются в условиях значительной и последовательной фрагментации, т. е. одновременного сосуществования различных поколений историков и ограниченного числа различных интерпретаций. В-третьих, современная латышская историография развивается как историография преимущественно «больших нарративов», представленных соответствующими нарративами о Первой Республике, советской оккупации, борьбе за независимость и прочими, которые в значительной степени успели обрасти как собственными историческими мифами, так и слиться с различными политически мотивированными обоснованиями и интерпретациями.
«Большие нарративы», о которых идет речь, представляют собой «важные звенья в той цепи, при помощи которой современные общества сохраняют идею гражданства, а, с другой, идеализируя свое прошлое, предлагают своему сообществу и будущее» [10, p. 3]. Существование латышской историографии в форме «больших нарративов» оказалось в постсоветской Латвии фактически неизбежным, так как «большой нарратив» чрезвычайно удобен для тиражирования, распространения и его внеисторического (точнее - внеакадемического) использования ради идеологизации и индоктринизации. В-четвертых, процесс развития историографии на протяжении 1990-2010-х гг. привел к вытеснению и принудительной маргинализации наиболее последовательных сторонников раннее доминировавшей методологии, в результате чего главенствующие и ведущие позиции в рамках латышского исторического сообщества (особенно в его институциональном измерении - административные должности в Институте Истории, на исторических факультетах университетов и т.п.) заняли те представители исчезнувшей советской историографии, которые наиболее быстро и динамично смогли адаптироваться к новым условиям.
В-пятых, к середине 2010-х гг. в современную латышскую историографию оказались интегрированы и формально включены не только историки-латыши, но и представители русского сообщества в Латвии, которые оказались в состоянии воспринять и принять доминирующие методологические и теоретические принципы. В этом отношении современная латышская историография развивается как в значительной степени фрагментированная, а некие единые ориентиры ее развития практически отсутствуют. В этом контексте латышская историография в большинстве случаев функционирует именно в рамках модели многоуровневого сооружения, будучи представленной историографическими течениями, которые имеют не только различные методологические и теоретические, но и национальные и региональные основания.
В-шестых, упоминавшаяся выше монополия нормативной историографии, основанной на доминировании так называемых больших нарративов, на актуальном этапе развития исторических исследований в Латвии начинает подвергаться сомнению и ревизии со стороны наиболее методологически продвинутой части латышского академического сообщества, представленного не только ортодоксальными историками, но и методологически близкими к ним историками литературы и языка, политологами, социологами и культурологами, которые в большей степени, чем представители старшего поколения, оказались склонными и подверженными междисциплинарному синтезу.
В-седьмых, по мнению американского исследователя Дж. Фридмэна, «объективно история, как и любая другая история, пишется в определенном контексте и представляет собой проект определенного типа... дискурс истории, подобно мифу, представляет собой и дискурс идентичности... объективно история пишется как определенный концепт самости, который основывается на радикальном отделении от какой-либо другой идентичности... история - конструкция в значительной степени мифическая в том смысле, что она являет собой представление о прошлом связанное с утверждением идентичности в настоящем» [7, p. 41]. Именно поэтому на современном этапе развития исторических исследований в Латвии историческая наука, как и в других постсоветских странах, оказалась подверженной политизации и идеологизации, что обрело формы исторической политики, которые практикуются правящими политическими элитами Латвии и обслуживающим их слоем высшей академической исторической бюрократии для обоснования возникшей после восстановления независимости политической мифологии, основанной на легитимации системы негражданства и виктимизации Латвии и латышей как жертв советской оккупации и последующей советизации.
Для современного гуманитарного знания характерны определенные кризисные тенденции. Исследовательский дискурс не только фрагментирован в спектре методологических предпочтений его представителей, но и само исследовательское сообщество расколото (что, в принципе, позитивно) не только теоретическими, но и частично политическими противоречиями. К сожалению, подобные призывы к применению междисциплинарных подходов нередко остаются декларациями в условиях неготовности определенной части представителей историографического сообщества отказаться от устаревших и архаичных версий описания / написания истории прошлого, основанных на его линейном и хронологически-событийном восприятии.
Подводя итоги статьи, следует принимать во внимание ряд факторов. Исторические исследования в современной Латвийской Республике переживают период динамичного развития и роста. Однако нередко этот рост носит исключительно количественный характер, что негативно отражается на качестве конечного результата. Доминирующей формой развития исторического знания в современной Латвии являются так называемые большие нарративы, основанные на линейных, хронологически упорядоченных версиях истории. «Большие нарративы» в современной латышской историографии развиваются в условиях доминирования дискурса, основанного на этноцентризме, производстве и воспроизводстве этноцентричных версии истории Латвии, в которых история Латвии фигурирует как именно история Латвии. В подобной ситуации возникают условия для идеологизации и мифологизации истории, ее широкого политического применения. Поэтому историческое знание инструментрализируется, превращаясь в часть механизма, призванного контролировать историческое воображение и обеспечивать граждан такими коллективными представлениями о прошлом, которые учитывают актуальную политическую повестку дня. При этом, анализируя исторические штудии в современной Латвии, во внимание следует принимать, что современная латышская историография относится к числу динамично развивающихся исторических наук, которые нуждаются в дальнейшем изучении.
Рецензенты:
Кретинин С.В., д.и.н., проф., заведующий Кафедрой истории Средних веков и зарубежных славянских народов Исторического факультета ВГУ, г. Воронеж;
Мирошников А.В., д.и.н., проф., заведующий Кафедрой истории нового и новейшего времени Исторического факультета ВГУ, г. Воронеж.