Механизмы социальной памяти во все времена представляли интерес и использовались как в целях социализации, социальной идентификации, социокультурной адаптации передачи традиций, так и в целях манипулирования общественным сознанием, лоббирования интересов, представлений и ценностей определенных социальных групп и институтов. Соответственно, использование этого инструмента может служить как ускорению прогресса и динамики социальных процессов, так и консервации устаревших социальных технологий и приоритетов; способствовать как деструктивным, так и созидательным тенденциям; поддерживать социальную стабильность или выводить ее из равновесия. Каким бы ни было избирательное качество социальных технологий селекции предшествующего опыта, все они, безусловно, направлены на будущее, на формирование определенных оснований и стратегий социальных отношений. Столь же бесспорным в работах исследователей социальной памяти, независимо от дисциплинарной специализации и принадлежности к определенной исследовательской традиции, признается и конструктивистский характер базовых ценностей социальной памяти. Социальная память в значительной степени предопределяет и обуславливает дальнейшее самоопределение сознания как отдельного индивида, так коллективного сознания. Однако она не перестаёт при этом быть нарративом, в значительной степени формируемым эксплицитно, авторитарно, под воздействием внешних источников и зачастую не рефлексивно.
Правовое сознание по своей природе является активной деятельностью самоопределения, формирующей как сами ценности, так и соответствие им реальных правовых отношений, самостоятельно производящее оценку пред-данного социального, исторического нарратива, компаративистски соотносящее различные исторические нарративы, и потому в любой момент способное выйти за рамки ценностей первичной социализации. В этом взаимодействии исходных интенций социальной памяти и правового сознания существует очевидная контрадикция. Как и каким образом активное по своей природе правовое сознание уживается с консервативным нарративом социальной памяти, и представляет интерес предпринятого исследования.
Помимо акцидентальных различий в механизмах закрепления и интерпретации социальной памяти и самостоятельного конструирования сознанием своего отношения к базовым характеристикам права, существует и множество других, не менее важных факторов для понимания отношения социальной памяти и правового сознания. Объём информации (фактов, интерпретаций, нарративов различного уровня, коллективного бессознательного), сохраняющийся в социальной памяти, несравнимо превосходит объём информации, использующийся «здесь» и «сейчас» общественным сознанием вообще и правовым сознанием в частности. Однако, как показали П. Бергер, П. Бурдье, Э. Гидденс, Н. Луман и др., избирательность актуальной для настоящего момента информации из огромного «архива», хранящегося в социальной памяти, происходит посредством структур повседневности неосознанно, опосредуя функционирование активного по своей природе правового сознания в соответствии с определенными схемами, гарантирующими эффективность повседневных практик. Включаются механизмы обыденной стратегии сознания, отвечающие за устойчивость, приспособление и выживание.
Успешная деятельность обыденного сознания, согласно выводам психологов, обеспечивается не опорой на наличие у человека каких-то определенных качеств и способностей, а стремлением объединять в своей индивидуальной системе деятельности прямо противоположные свойства, интегрировать различные формы репрезентации, сочетать, например, объектное и субъектное восприятие ситуации. Теоретическое мышление в рамках выводов психологов является неотъемлемым компонентом обыденного сознания и рассматривается ими как отношение части (теоретическое) к целому (обыденному). Теоретическое (рефлективное) мышление есть лишь орудие, созданное обыденным, практическим мышлением, которое и обладает творческим потенциалом, свойства же последнего наиболее полно выражают коренные свойства «человеческого мышления вообще». Главное достоинство обыденного сознания - абсолютное стремление к устойчивости, субстанциальности, преодоление всякой двойственности, рефлективности, скепсиса. То, что считается полезным для науки (сомнение, рефлексия), обыденное сознание всеми средствами пытается свести к устойчивости, обыденное сознание сглаживает все возможные теоретические затруднения. Для такого сознания характерна установка на принципиальную понятность себя и реальности.
Общественное сознание выражается в праве в своей всеобщей природе потому, что в качестве права оно существует как самопознание, а не как один из видов социальной реальности, тем самым (в качестве самопознания общества) право пронизывает и определяет все особенные сферы социальности. В правовых понятиях общества и индивида выражается общезначимое содержание любой социальной сферы. Другое дело, что на ступени обычая или морали право ещё не выступило в своей адекватной содержанию всеобщей форме и достигает своего окончательного оформления в качестве гарантированного государством права.
Таким образом, правовое сознание обладает в любой момент сразу двумя интенциями: обыденной и рефлективной. Если в вопросе осознанного выбора ценностных нормативов доминирует рефлективная, критическая тенденция, то в реализации жизненных установок, в повседневной практике абсолютный приоритет за обыденной стратегией. Любое сознание, независимо от степени его развитости и самоопределения, мотивировано «охранительной функцией» (приспособления и выживания) обыденного сознания. «В условиях, когда накопленный человечеством информационный фонд многократно превосходит способности индивида по его восприятию и переработке, эффективным инструментом рациональной деятельности становится интеллектуальный фильтр. Применяемый сознательно, он способен снижать информационные нагрузки на индивида, высвобождая его психофизиологические ресурсы. А детерминирование процедур интеллектуальной фильтрации в информационных системах способно значительно повысить их эффективность» [5, с. 246-247].
Обыденное сознание в течение всей жизни человека находится в процессе свободного самоопределения, преодолевая одни автоматизмы и тут же формируя новые. Для него принципиально важно сократить время сомнения, поиска и поскорее возвести «показавшиеся эффективными» методы, правила, ценности в привычку. «Решать проблемы по мере их поступления», максимально сокращать горизонт планирования, «не ломать голову» раньше времени - это его правила. Но в этой «беспечности» и преимущество, «охранительная» функция обыденного сознания, придающая его носителю внутреннюю устойчивость, упорядоченность, покой, стабильность и относительную безопасность. В этом главная ценность такой в принципе консервативной стратегии обыденного сознания. А если признать этот вывод в отношении обыденной стратегии сознания верным, то правовое сознание оказывается укоренено на одном и том же основании, что и социальная память. Сознание производит выбор ценностных ориентиров и «успешных» технологий, но делает оно это, сканируя ценности и технологии успешных, по его мнению социальных групп. Таким образом, в конечном итоге, правосознание, несмотря на свою активность, само приходит к тем установкам, которые внешним образом, в результате манипулятивных технологий внедряются в конструкции и нарративы социальной памяти правящим классом.
И наоборот, тенденцию к сближению механизмов правового сознания и социальной памяти обнаруживает рассмотрение и самой социальной памяти. Наиболее частым основанием фиксации противоречий между общественным сознанием и социальной памятью являлось фактическое отождествление исследователями исторической и социальной памяти. Приравнивание исторической и социальной памяти, рассмотрение социальной памяти как составной части исторической, несомненно, представляется эвристически неточным. Подобное уподобление обедняет эпистемологический потенциал исторической и социальной памяти, нивелирует их глубинные смыслы, оставляя в стороне их сущностные, концептуальные основания и парадигмальные характеристики. Здесь скорее можно говорить о том, что социальная и историческая память взаимодополняют друг друга. «Исторический опыт предстает как продукт функционирования социальной памяти. Он развивается не по принципу дополнения и преодоления, а в постоянном преобразовании, когда новый социальный опыт приводит к необходимости постоянного пересмотра, переосмысления всего содержания истории и к появлению нового исторического опыта становящегося исторического человека» [7, с. 18].
По мнению М. Хальбвакса, история «начинается в тот момент, когда заканчивается традиция» [8, с. 24]. История приходит на смену устным преданиям. Влияние архетипических образов на память ослабевает. Память становится менее зависима от мифологического и коллективного сознания, традиции, ритуализированного высказывания. В истории происходит десакрализация прошлого. В ценностно-смысловом поле предания нет разделения на - значимое и случайное. То, что при первом приближении может показаться несущественным, в действительности содержит жизненно важные, глубинные смыслы. В истории же фиксируются наиболее значимые события и исключаются второстепенные явления. Получается, что мы можем говорить об истории не как о сокровищницы памяти, а как о «машине забвения». Исторический опыт всесторонен, надиндивидуален. Событие, сохранившееся в истории, обладая потенциалом исключительности, всепроникающей значимости содержит в себе структурообразующие смыслы, которые являются поворотными для хода развития цивилизации. Память же, как таковая, отягощённая субъективным опытом. «То, что мы называем памятью - это уже не память, а история, которая поглощает память» [1, с. 24], если речь не идёт о непосредственном участнике событий прошлого. Но и в этом случае, если память не соотносится с социумом, то она недолговечна. «Память в виде субъективной способности подвержена исчезновению, если она не подхвачена другими индивидами или не передана действиями индивида предметам. В субъективной форме прошлое превращается в прошедшее и исчезает» [6, с. 7-8]. Целью политизации прошлого является репрезентация, выявление наиболее приемлемого, а стало быть, легитимного представления о прошлом на основе осмысления механизмов историко-культурного наследия. Конечной задачей этого процесса является определение коллективной идентичности и самоопределения личности. Историческая данность, проникая в ткань социокультурного процесса, порождает стандарты социально значимого поведения. Таким образом, «в историческом исследовании эволюции правового сознания интерпретация правовых артефактов как компонентов социальной памяти остаётся действенным инструментом» [3, с. 15].
Вместе с тем история выступает как системообразующее начало социальной общности. Дело в том, что появление социальной памяти является результатам атомизации общества как единого организма, что приводит к возникновению отдельных социальных групп. В обществе постмодернистского типа, где любое мнение равноудалено от истины, а социальные нормы размыты, история и память не содержат тождественных свойств. Прошлое, как известно, не предсказуемо, но вместе с тем не следует забывать, что история, прежде всего, не объект интерпретаций, а территория ответственности. Современный голландский философ Франклин Анкерсмит подчеркивает некорректность использования самого термина «историческая память». Разводя категории истории и памяти, он пишет: «Понятие истории обладает аурой неотвратимого, неизбежного рока, а понятие прошлого, похожим образом, указывает на объективную реальность, расположенную вне нашего влияния, и нашей досягаемости. С памятью, несомненно, все обстоит по-другому. Обычно мы вспоминаем что-либо, если хотим вспомнить» [2, с. 24]. На материале становления оппозиции исторического исследования и национальной памяти от М. Хальбвакса до П. Нора обществоведами было зафиксировано исчезновение коллективной памяти, которая всё более стала подменяться внешним историографическим дискурсом. Память исчезла потому, что исчезли сами группы - носители коллективной памяти; потому и обострился интерес к памяти, что ее больше нет. Вместе с потерей органической целостности общества «повисли в воздухе» и институты передачи социальной памяти и традиций: семья, школа, церковь, государство, идеология. Память, в концепции французских историков и социологов, абсолютно не терпит плюрализма интерпретаций, а это значит, что ей невозможно существовать в эпоху диалогического постмодернистского дискурса. Пафос воспитательной функции истории, призванной сплачивать нацию, внушать уважение к государству и ценности права искусственно воспринял на себя функции социальной памяти. Потребность в этих функциях остается, но историческое сознание выполнить их не может, и выполнять не имеет оснований.
Таким образом, сблизить позиции и функции социальной памяти и правового сознания оказалось возможным, их взаимовлияние предстало как необходимое, но остались ли институты социальной памяти, осталось под вопросом. Авторский коллектив по исследованию социальной памяти отвечает на этот вопрос утвердительно: «Историческое сознание не сводится к исторической памяти, но без неё нет и исторического сознания. Такое общество вынуждено вращаться в античном доисторическом круговороте, воспроизводстве одних и тех же природных доминат, облекаемых в разные маски и насаждаемых с помощью ремейков одних и тех же мифов. В такой ситуации нет и социального запроса «проверять собственные предпосылки». Историография лишь реагирует на эти запросы» [4, с. 112].
Рецензенты:Музыка О. А., д.ф.н., профессор, заведующий кафедрой философии и социологии права Таганрогского института им. А. П. Чехова (филиал) Ростовского государственного экономического университета (РИНХ), г. Таганрог;
Щеглов Б. С., д.ф.н., профессор, профессор кафедры философии и социологии права Таганрогского института им. А. П. Чехова (филиал) Ростовского государственного экономического университета (РИНХ), г. Таганрог.