Большинство современников С. Есенина и Э. Багрицкого (да и критиков последующих десятилетий) сходилось на том, что поэма является определенным итогом творчества отдельного автора и поэтического развития в целом. Соглашаясь с такой точкой зрения, отметим, что к поэме у каждого поэта свой путь. Для Э. Багрицкого - поэма оказалась жанром, единственно способным воплотить итоги раздумий поэта о времени, его представления об облике эпохи: поэтической мысли при этом тесно в рамках жанра стихотворения, да и поэмы уже начинают объединяться в более сложное явление - в цикл произведений. Обращение к поэмам С. Есенина «Анна Снегина» (1925) и Э. Багрицкого «Дума про Опанаса» (1926) вызвано тем, что, будучи значительным явлением в отечественной литературе ХХ века, в литературной критике они долгое время были представлены достаточно скромно или даже противоречиво. Нередко «мерой отсчета» «Анны Снегиной» исследователи брали достижения Маяковского в области того же лирического эпоса и с этой же высоты делали выводы об отсутствии в ней связей между лирической и эпической темой. Е. Наумов, например, считает: «В поэме "Хорошо!" Маяковский нашел такое внутреннее соотношение в "лироэпической" композиции, при котором эпическое повествование, составляющее основу всей поэмы, целиком содержит в себе лирическую тему... По-иному строится лироэпическая поэма Есенина. В ней эпическая и лирическая темы развиваются рядом. Расстояние между ними незначительно, но они лишь временами приходят в непосредственное соприкосновение» [7; 200]. Фактически той же точки зрения придерживается Ф. Пицкель. Не удивительно, что столь категорическое суждение авторитетных исследователей об отсутствии художественной целостности сказалось на последующем изучении поэмы. В монографической главе академического издания, посвященной С. Есенину, о поэме сказано одной фразой: «Еще в драматической поэме "Пугачев" (1921) он показывает социально-психологическую несостоятельность крестьянской замкнутости, окончившуюся трагедией восстания, а в поэме «Анна Снегина» (1925) воссоздает живую картину революции в деревне, победа которой обеспечена движением крестьянской мечты с ленинской» [4; 403].
В последнее время ситуация меняется: наряду с тем, что многие критики сравнивают поэму с романом в стихах и проводят параллель с «Евгением Онегиным» А.С. Пушкина (Прокушев Ю., Мекш Э.Б., Шубникова-Гусева Н.И., другие), называя «Анну Снегину» поэмой-романом с его многоголосием и многосторонностью изображения жизни, отмечают одну из важных особенностей поэмы - в ней «дается великий нравственный урок уважения к каждому человеку» [9;6]. Современный обзор критической литературы об «Анне Снегиной» подробно представлен в учебном пособии Л.П. Егоровой, П.К. Чекалова. Справедливым представляется суждение о том, что «в основу поэмы легли события пред- и послереволюционной России, что придало произведению эпический размах, а рассказ о взаимоотношениях лирического героя с "девушкой в белой накидке" придает поэме проникновенный лиризм. Эти два взаимопроникающих начала становятся определяющими в сюжете поэмы, сообразно сказываясь в стиле и интонации произведения».
«Дума про Опанаса» многие годы рассматривалась с точки зрения противостояния врагов (Опанас - Коган), суда над убийцей Опанасом и героизации Когана. Правда, наметились новые, более плодотворные тенденции: в поэме обнаруживается «атмосфера трагического динамизма» [4; 225], включающая в себя и судьбу заглавного героя.
Обращаясь к поэмам «Анна Снегина» и «Дума про Опанаса», необходимо отметить, прежде всего, особую лирико-драматическую атмосферу обеих поэм, а в ней - доверительную авторскую интонацию. Доверительность еще не свидетельство прямого сочувствия герою (героям), происходящему, но важное условие достоверности лирического голоса самого автора. Предметом его размышлений становится отдельная человеческая судьба. В зависимости от того, насколько она благополучна, состоялась или не состоялась, трагически завершилась или продолжается, складывается более общее представление о времени, такой же мерой отсчета становятся традиционные ценности: дом, семья, природа, земля, любовь, давние заповеди и главная из них - «не убий...», то, насколько они сохраняют для героя свой смысл и авторитет. С этих позиций возможно даже расширение круга лиро-эпического жанра 20-х годов, включив в него «Поэму горы» и «Поэму конца» (1924) М. Цветаевой, поэмы Б. Пастернака («Лейтенант Шмидт», 1926-1927), Н. Асеева («Семен Проскаков», 1927-1928). Очевидно, сюда нельзя включить лирический эпос А. Блока или В. Маяковского по той причине, что мерой отсчета, целью, объектом художественного воплощения становятся век, время, эпоха с непременной константой - их революционной определяющей. Отметим, что ситуация «человек перед лицом века» больше идеологического, чем психологического характера: только удел избранных, героев может соответствовать статусу такой величины. Однако в поэме 20-х годов (не только Есенина и Багрицкого, перечисленных тоже) сохраняется традиционная, по крайней мере, для русской литературы XIX века, коллизия - «человек и обстоятельства», в которой составляющие ее «равноответственны» друг перед другом. Логично, что остается и основной нравственный принцип - мера доверия к человеку равна мере его ответственности, - что распространяется на взаимоотношения героев и отношение к ним самого автора. Такая смысловая доминанта лежит в основе союза-вражды личных и общественных интересов, лирического и эпического содержания.
Революционная современность серьезно нарушила и до того непростые взаимоотношения человека и социума не в пользу первого. По этому поводу О. Мандельштам в 1923 году писал: «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. Социальная архитектура измеряется масштабами человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает свое величие его уничижением и ничтожеством» [6; 205]. Полутора годами раньше Мандельштама Есенин с болью говорил о подобном строительстве, в котором человек не будет или не сможет жить. «Мне очень грустно сейчас, но история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без слова и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают» [3; Т.5, 88].
Состояние «мира» Есенин измерял состоянием «дома», крепость «социальной архитектуры» - самочувствием человека. Причем не избранного, не равновеликого эпохе, а каждого, индивидуального. В «Анне Снегиной» поэт изображает множество человеческих судеб. Поэт выставляет на читательское обозрение целую галерею национальных характеров (словоохотливый возница, добродушный мельник, его ворчливая жена, крестьянин-большевик Прон Оглоблин и его брат Лабутя и т.д.), при описании которых читатель наслаждается не только высоким изобразительным мастерством поэта, но и видит его принципиальную позицию относительно любой человеческой личности, которая, прежде всего, выражается в его самобытности и незаменимости.
Судьбы многих «свидетелей» войн, революций, социальных переделов или неустроенны, или драматичны, или откровенно трагичны. Одной из представительниц русской эмиграции становится Анна Снегина. Для Есенина важно передать отношение к своей героине, к ее судьбе. Заключенное в ее образе содержание по своему характеру человечно и вызывает у читателя ответные эмоции. Анна озаряет все происходящее благородным чувством доброты и милосердия. Из рассказа об Анне или из ее монолога для читателей предстает неповторимый, особый мир героини, облекаемый в лирическую ауру, в которой органически соединились щемящие душу авторские воспоминания о шестнадцатилетней «девушке в белой накидке», и вечные ценности: семья, традиции, любовь, природа, и даже образ революции, напоминающий «пожар на снегу». Но при этом нельзя не заметить, что Есенин усложняет этот образ, который ощутим в авторской позиции. И здесь не столь важны события, происходящие в поместье после революции, когда Прон Оглоблин поднимает бунт: «Эй, вы! / Тараканье отродье! Все к Снегиной!.. / Р-раз и квас! / Даешь, мол, твои угодья / Без всякого выкупа с нас!» [3; Т.3, 289]. Важно другое, автор показывает нам, как меняется отношение героя к Анне - от лирического, душевного, вызывающее трепетное волнение при мысли о встрече, до досады и раздражения от того, что говорит теперь герою нынешняя Анна, вызывая внутреннее неприятие. Автору-повествователю хочется воскликнуть: «Довольно! / Найдемте другой язык!»[3; Т.3, 287].
Несмотря на былые воспоминания, герой-повествователь прекрасно понимает, что прошлое вернуть невозможно: изменился окружающий мир, изменился и он сам. Анна замужем и, безусловно, это уже не та женщина, которую любил поэт в шестнадцать лет. Автор замечает перемены в Анне, новые приметы лица героини - «чувственный и скривленный рот». Не без иронии Есенин передает далеко не возвышенные мысли героя-повествователя, возникающие сразу же после слов Анны и слов мельника о ней: «Теперь бы с красивой солдаткой / Завесть хорошо роман» [3; Т.3, 282].
В жизненных коллизиях автора-повествователя находим этому объяснение. Происходящие стремительные события в стране и в судьбах людей ломают представления героев, сложившиеся в юности, постепенно утрачиваются былые идеалы и высокие несбыточные мечты. Герой-повествователь постепенно приобретает новый жизненный опыт. Он по-особому пережил империалистическую войну, бросил винтовку и «решил в стихах воевать» - поэту хочется отдохнуть, пообщаться с природой, вспомнить юность и остаться в стороне от назревающих грозных событий. Но они сами, непрошено, врываются в его жизнь. Он близко к сердцу принял то, что происходило в деревне, ему под силу объяснить сельчанам «...кто такое Ленин?» и т. д. Таким образом, Есенин изображает столкновение двух художественных миров: одного, воплощенного в образе Анны, достаточно традиционного, несколько суженного личными интересами и другого опыта - автора-повествователя, расширенного общественно-политическими пристрастиями. Но подобные изменения в лирической теме Есенина не означали «торжества надвигающейся социальной архитектуры» [6; 206] над человеком. Он, даже находясь под давлением этой новой «социальной архитектуры», сохраняя некую иронию, все же остается «в центре в лирическом смысле» (Гегель). Анна - заглавный герой поэмы. С ее интересами пересекаются интересы основных персонажей поэмы. Автор утверждает мысль, что юность и всё, что связано с ней, прекрасно и ценно само по себе. Поэт осознаёт, что утраты неизбежны, но надеется, что им на смену придёт что-то новое, лучшее. Письмо Снегиной из Лондона снова напоминает автору о «вечных ценностях», о его юности, вызывая мысли о любви к родине и людям как свидетельство не растраченного нравственного авторитета героини. Таким образом, интерес к человеку, личности Есенин не утратил даже в условиях огромного откровенного культа общественных форм бытия и общественного сознания.
Подобный гуманистический ориентир обнаруживает также «Дума про Опанаса» Эдуарда Багрицкого. Может быть, только ситуация в ней более заострена, краски сгущены, драматизм усилен и оказался на грани трагедии. Анна не была в столь кризисной ситуации, как «крестьянский сын» Опанас. Имеем в виду даже не тот момент, когда он сознательно, без давления подписывает себе смертный приговор («неожиданное» его признание «штабному» - «Этой самою рукою / Когана убило!..» [1; 96]. Истинной катастрофой для него стало то, что он расстрелял человека. Цена случившегося крайне высока и предполагает больше, чем предопределенную физическую гибель Опанаса, опасность - разрушение его личности. Признаки возможной драмы налицо, даже во внешнем портрете. «Мужицкий сын», хлебороб начинает напоминать героя разбойной ватаги: «Опанас глядит картиной / В папахе косматой / Шуба с мертвого раввина / Под Гомелем снята. / Шуба - платье меховое -/ Распахнута - жарко! / Френч английского покроя / Добыт за Вапняркой. / На руке с нагайкой крепкой / Жеребячье мыло; / Револьвер висит на цепке / От паникадила»[1; 85].
Кажущееся приближение к цели оказывается мнимым и призрачным, сближение с людьми - отдалением от них. Так возникает основа для противопоставления (и сопоставления) двух миров, символизирующих правду и кривду. Конфликт имеет реальную, историческую основу; в «Думе про Опанаса» он персонифицирован: помимо четко выраженной драматической атмосферы гражданской войны, оказались друг перед другом Котовский и Махно, Коган и Опанас. Однако в поэме есть, условно говоря, вневременной контекст: коллизия в «Думе про Опанаса» представляется не только в ее конкретно-бытовом, социальном, но также в мифологическом выражении. Поединок Котовского с Махно, их отрядов есть своеобразное продолжение поединка Белого и Черного всадников, сил добра и зла. В судьбах людей принимают активное участие силы природы. Современность озвучена древними голосами. Все это серьезным образом расширяет смысл данного эпизода до содержания исторического действа, а биографии героев поднимает до летописного уровня. И в первую очередь «биографию» заглавного героя. Притом, что «снижение» его личностного статуса сохраняется. С не лучшей стороны его оттеняет жизнь и «славная кончина» Иосифа Когана. Сама природа сурово осуждает Опанаса за нарушенную древнюю заповедь: «И раскинутая в плясе / Голосит округа: / - Опанасе! Опанасе! / Катюга! Катюга! - / Верещит бездомный копец / Под облаком белым: / - С безоружным биться, хлопец, / Последнее дело! - / И равнина волком воет - / От Днестра до Буга, / Зверем, камнем и травою...» [1; 89]. Да и автор от своего имени не то предупреждает, не то откровенно судит героя: «Не гляди же, солнце злое, / Опанасу в очи: / Он грустит, как с перепоя, / Убивать не хочет...» [1; 89].
Однако об откровенных убийцах «думы» не пишут. Это особый жанр. В 1823 году А. А. Бестужев, автор статьи «Взгляд на старую и новую словесность в России», свидетельствовал: «Рылеев, сочинитель дум, или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков» [8; 175]. Относительно происхождения дум существуют разные мнения. В нашем случае важно иметь в виду то обстоятельство, что дума, как считал К. Ф. Рылеев, «старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изображение» [8; 182]. Научные обобщения последнего времени подтверждают справедливость высказанного Рылеевым суждения, уточняя, что дума есть «эпически-лирический жанр украинского словесно музыкального фольклора» и развивался он «в специфических условиях казацкой военной демократии 15-17 веков» [5; 816].
Э. Багрицкий как участник кровавой гражданской войны прошел долгими и трудными шляхами Украины многие километры. По тем же дорогам еще шли и пели слепые бандуристы, озвучивая драматизм и трагизм современности на старинный лад. Поэтическое слово Багрицкого преломило в себе это единство элегической и героической интонации, генетически заложенное в «памяти» думы и сохранившееся в декламациях современных поэту певцов-кобзарей. Отметим также, что дума была ориентирована на важные национально-исторические темы. О том, что Багрицкий достаточно последовательно сохранял жанрово-смысловые возможности думы, свидетельствует даже такая деталь: изначально, как и в последующие столетия, в думе не было строф, она «делилась на смысловые единицы-периоды» [5; 816]; у Багрицкого наличествует даже эта особенность.
Конечно, «память жанра» распространяется на все составляющие форму и содержание «Думы про Опанаса», в том числе и на заглавного героя. Отмеченное «разрушение» личности останавливается на том рубеже, с которого еще очевиден трагизм судьбы Опанаса. Она (судьба) с сочувствием воспринимается поэтом, возникает даже некое родство душ между героем и повествователем («Опанасе, наша доля развеяна в поле!..» [1; 94]; обнаруживается явное сопереживание второго первому: «Ой, не гикнешь, ой не топнешь, / В ладоши не хлопнешь, / Пальцы дружные ослабли, / Не вытащат сабли. / Наступил последний вечер, / Покрыть тебе нечем! / Опанас, твоя дорога - / Не дальше порога. / Что ты видишь? Что ты слышишь? / Что знаешь? Чем дышишь?» [1; 97].
Становится очевидным, что и оппозиция комиссар Коган - Опанас далеко не абсолютна. Поведение одного и другого до их смерти во многом обусловлено характером сложившихся обстоятельств и одинаково малопривлекательно. Сатирический портрет «переодетого» Опанаса мы приводили. Не меньше смущают портрет и действия комиссара: «По оврагам и по скатам / Коган волком рыщет, / Залезает носом в хаты, / Которые чище! / Глянет влево, глянет вправо, / Засопит сердито: / «Выгребайте из канавы / Спрятанное жито!» / Ну, а кто подымет бучу - / Не шуми, братишка: / Усом в мусорную кучу, / Расстрелять - и крышка!» [1; 83].
Принято считать, что смерть Когана, названная поэтом «славной кончиной», есть высшая степень мужества. Но не меньше означает сделанный Опанасом на допросе у «штабного» выбор: «мужицкий сын» ценою собственной жизни утвердил свое духовное прозрение. Это поступок человека. Логично заключить, что таким философским, нравственно-этическим пафосом «Дума про Опанаса» Багрицкого близка «Анне Снегиной» Есенина. Речь идет о главном ориентире в эпоху социальных потрясений. В ней (поэме) все имеет место - от эпохальных идей, «возвышающего обмана» до бытовых пристрастий и «тьмы мелких истин». Но главной целью художника слова пока остается все же человек как таковой, с его тайными и безграничными возможностями, тот, которого нельзя свести только к бытовому, общественному или политическому статусу, ограничить интересами или пристрастиями текущего дня. История собственно человека значительнее и перспективнее истории крестьянства, помещиков, социальных идей и т. д.
Еще раз позволим себе обобщить идейно-эстетический опыт С. Есенина и Э. Багрицкого, указав на близкую им мировоззренческую направленность названных ранее поэм М. Цветаевой, Б. Пастернака, Н. Асеева. Объективно вместе взятые они создали художественную традицию, которая «работала» в последующее 10-летие. Она такая же реальность для 30-х годов, как тот новый социум, который к данному времени в основном сложился и продолжал формироваться по заданному идеологическому и политическому вектору, то есть с преобладанием завышенного авторитета общественных форм бытия и общественного сознания и соответствующих им этики и эстетики.
Рецензенты:
Коковина Н.З., д.фил.н., профессор кафедры литературы, ФГБОУ ВПО «Курский государственный университет», г. Курск;
Зубкова О.С., д.фил.н., профессор кафедры иностранных языков и профессиональной коммуникации, ФГБОУ ВПО «Курский государственный университет», г. Курск.
Библиографическая ссылка
Рубцова Е.В. ИНТЕРЕС К ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ В ПОЭМАХ С. ЕСЕНИНА «АННА СНЕГИНА» И Э. БАГРИЦКОГО «ДУМА ПРО ОПАНАСА» // Современные проблемы науки и образования. – 2015. – № 1-1. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=17820 (дата обращения: 19.04.2024).