Следует отметить, что влияние минейной традиции обнаруживается в творчестве Б. Зайцева не только в целом корпусе текстов, созданных с ориентацией на агиографический канон, но и в интертекстуальном присутствии Миней Четиих во всех этих произведениях. Можно сказать, что произведения Бориса Зайцева (как и в целом каждое подлинно художественное произведение) являются одновременно ориентированными текстами и текстами диффузного характера, в которых минейный код явлен в маркерах явных и скрытых, «сигнальных» и еле заметных, помещенных автором в сильной позиции и затемненных прочими деталями.
Так, в «нехитрый» рассказ о священнике Крониде вписан народно-церковный год с крестьянским трудом, вечными заботами о хлебе насущном, грехами и суетой земной жизни, исповедями в одном и том же, в чем человек не может не жить по слабости своей. Сам отец Кронид, крепкий шестидесятилетний сельский пастырь, вжился в эту среду, научился служить быстро и просто, не жалуясь и не ропща; «тридцать лет попом, имеет камилавку», «много лет он живет уж тут, <...> исправно ходит на службу, возвращается домой, венчает, хоронит, звонит в колокола...» [3, 48]. Но сквозь эту обычную жизнь, неизменно и постоянно давая о себе знать, проступает вечность, ради которой все это совершается, мерной поступью движется жизнь к житию. Отец Кронид, по-бытовому привычно совершая свои дела, «куда-то ведет за собой приход» [3, 48], видит словно со стороны красоту меняющейся природы, скрытую благость людей, смиренно принимающих мир и жизнь, - и становится для них отблеском Пастыря доброго, напоминающего о конечной цели всего сущего и о присутствии Бога в каждом человеке и его деле.
В повести «Аграфена» Б. Зайцев «так передает эпопею своей простой героини, что каждая обыденная страница ее существования принимает мистическое озарение, и невольно возникает у читателя мысль, что вся жизнь есть нечто священное, что мы не столько живем, сколько богослужение совершаем» [1, 527-528]. И вновь эта мысль, эта вера, что «не только святые, но и все имеют право на нимб; каждый человек - мистерия, и все мы, бедные Никандры и Аграфены, должны помнить это и в этом черпать утешение во многих скорбях своих» [1, 528]. С такой верой принимает смерть Алексей в рассказе «Тихие зори» и друг его, автор-повествователь, для которого Божий человек Алексей не умер, потому что нет смерти для праведника («то, что случилось с Алексеем, в сознании моем не была смерть. Я не знал, что это было; я ничего не знал, ни о чем не думал, но в то же время я глубоко знал, что Алексей неприступен» [3, 45]). Лишь очистившись от греха злобы и обиды, придя к искреннему прощению бывшей соперницы своей через ее дочь, девочку, ангелом явившуюся ей на могиле мужа, удостаивается спокойной смерти героиня рассказа «Смерть». Свой путь очищения проходит и Анна Михайловна («Актриса»), сумевшая преодолеть гордыню и трудиться просто и благодарно на том поприще, что уготовила ей жизнь. И даже Авдотья, бедная, угнетенная, несчастная, но жестокая и странная женщина («Авдотья-смерть»), удостаивается жалости и молитвы о ней одного человека - и уже, по мысли автора, будет Авдотья помянута перед Господом, не сгинет ее имя в вечной смерти, очистится от своего земного прозвища. Говоря о творчестве Б. Зайцева, О.Н. Михайлов пишет: «Свет Божий просторен, всем хватит места. В имперском своем могуществе Россия объединяла и в прошлом. Должна быть терпима и не исключительна в будущем - исходя именно из всего своего духовного прошлого: от святых ее до великой литературы все говорили о скромности, милосердии, человеколюбии» [4, 15-16].
Вера и надежда на спасение, на преодоление смерти и тлена земной жизни ясным светом мерцает во всей прозе Бориса Зайцева. В рассказе «Белый свет», повествующем о тяготах и ужасах хаоса гражданской войны, о голоде, распухших детях, людоедстве, убийствах, герой, волею судьбы живущий этой жизнью, как все люди, оказывается на Смоленском рынке, в кишащей толпе, продающей, ворующей, обманывающей и без сострадания уничтожающей друг друга. В этом «ничтожестве и безобразии убогой жизни» [3, 441] видит герой гравюру на снегу улицы. «Отдых Пречистой на пути с Иосифом в Египет. Богородица уснула. Лишь Младенец тянется к двум ангелам...» [3, 442]. Вечность и великая правда озарили человека в этой бездне угнетения. «Так вот где Ты, Спаситель, и Египет <...> Так вот где. Смотрим и молчим, проходим с только что добытым молоком...» [3, 442]. Житие, по Б. Зайцеву, - не где-то далеко в скитах или в устроенной себе жизни праведной; «и средь трагедии и фарса, цены на молоко, возни с обедом, очереди в булочной, средь смеха, смерти, сладких пирожков и рева голода подъемлет [Верховная жизнь] свой бокал с вином, крови подобным» [3, 443]. Причастия кровью Христа может быть удостоен каждый, к этому с любовью и верой пришедший. Таков каждый обычный человек у Б.К. Зайцева. «Рассказанная им человеческая биография неотразимо действует на всякого, потому что, в иных комбинациях, с другими признаками, она может быть отнесена ко всякому. В ней сквозь местные подробности светит вечное содержание» [1, 528].
Особое место в числе произведений Б. Зайцева занимает цикл «Люди Божии», в котором минейный код читается в наиболее сгущенной и яркой форме - сам, по сути, является маленькой Четьей-Минеей.
В цикл входят три небольших рассказа, каждый из которых посвящен одному из «людей Божиих» - немому безымянному мальчику («Домашний лар»), чернорабочему-сквернослову Кимке («Республиканец Кимка»), умалишенному (в обычном, людском понимании) бывшему богатому молодому помещику («Сережа»).
Когда речь заходит о «Божьих людях», в сознании любого человека, осведомленного в религиозных представлениях христианства, возникнет образ праведников - людей, живущих по христианским законам, радеющих о ближних либо совершающих какой-либо подвиг. Ни один из указанных персонажей цикла не является таковым. Сквернослов Кимка (Федор Акимыч), не могущий изъясняться без хульных слов, исполняющий всякую работу в имении в состоянии какой-то вялой апатии, сварливый, раздражительный, равнодушный (может коня не напоить, за которым смотрит, спокойно зарывает, убивая, щенков дворовой собаки), похоже, и души-то не имеет. «Дни Кима проходят в курении, вялой работе, еде, брани. <...> С ним трудно. Из-за пустяков он вспыхивает, краснеет и дико ругается. Иногда же бранится механически, по давней привычке. Во хмелю страшен и жалок. Думаю, что он, опившись спиртом, может кончить дни под забором. Вне этих дел он угрюм, равнодушен. Хочется верить, что по природе он не зол» [2, 129]. Сережа, уверивший после смерти сестры, что ее душа переселилась в него, стал почти юродивым («блаженным» называет его добрая Василиса Петровна, работающая в помещичьем доме), ходит по своим вымышленным делам, обнаруживая остатки когда-то просвещенного ума, вызывая смех окружающих женской одеждой, неопрятностью и безумными речами. Больной мальчик, увечный телом и немой, умственно отсталый, даже не получивший имени, потому что думали, что он умрет, выжил, выучился ходить на кривых ножках, «говорить» на своем убогом языке и даже общаться с теми, кто его понимает, кажется, не приносит никакой утилитарной «пользы» обществу, кроме того, что стал своего рода «рыцарем» барской девочки, играя с ней и катая ее в коляске. Судьба его неведома не только ему самому, но и всем окружающим, мало пекущимся о его существовании. «Что ждет его впереди? Будет ли он деревенским дурачком, юродивым, усердным молельщиком в церкви, раньше всех являющимся? Или просто пахарем родных нив? <...> Время, медленно ведущее его, покажет» [2, 127].
Таковы ли «люди Божии»? Этих ли, ведущих почти животную жизнь, вписывать в Минею Четью людской святости?
И таких тоже, утверждает автор. По мысли Бориса Зайцева, угодником Божиим в Царствии Небесном может посчитаться тот, кого люди, по несовершенным понятиям своим, угодниками не мыслят. Предполагать отсутствие души у Кимки неверно. «У него есть улыбка, а следовательно, и душа» [2, 129]: Кимка улыбается барской девочке, которая шутит с ним, по-детски наивно (и верно) не разделяя людей на «хороших» и «плохих», «умных» и «дремучих». «Дремучий» Кимка даже читать умеет - и читает кухарке зимними вечерами не понятные ему книги вслух. Маленький немой мальчик, усвоивший лишь несколько еле выговариваемых им слов, всех мужчин называет «папа», «женщины все "мама"» [2, 126] - и словно становится дитем всех окружающих, приемным сыном «разумных» и благодетельствующих его чаем (единственным его истинным наслаждением) и куском хлеба. «И иногда в дни тяжкие, когда все взрослые, да и весь, кажется, мир подавлен, - бывает радостно видеть, как маленький человек беззаботен и счастлив куском пирога, булкой, конфеткой <...> он наш маленький домашний лар, покровитель и охранитель мирной жизни» [2, 127]. Таков и Сережа, и Кимка - не всем быть разумными, сильными, совершающими поступки во славу Божию. Есть и такие, на которых направлены богоугодные поступки других людей - и всегда призрение сироты и убогого было правилом христолюбивых людей, спасало их от многих грехов, являло их милосердие и душевную щедрость («смутно чувствуем это мы всегда; потому и не жаль лишнего пряника - как не жалели его две тысячи лет назад» [2, 127]).
Персонажи, описанные в цикле «Люди Божии», относятся к тому типу людей, которых в новозаветной традиции принято называть «нищие духом». Согласно одному из объяснений значения еврейского слова «ани», позже переведенного в Евангелии как «нищие духом», - «бедный, неимущий, смиренный, согбенный, кроткий». Нищими духом называл Христос всех в толпе, внимавшей Ему. И хотя в героях Б. Зайцева нет этого мотива внимания Господу (как нет понимания Всевышнего слабоумными Сережей, Кимкой и немым мальчишкой), - это понимание дано окружающим, прежде всего автору и через него - читателю. «Если не верить в Бога, то надо признать, что все его [Кимки - Д.Т.] существо, вся тусклая и смутная жизнь, похожая на прозябание животных, развеется бесследным облаком. Жил он или не жил, нельзя будет даже сказать. Если же верить, то, быть может, перед Его судом гражданин Кимка окажется лучше, чем перед нашим. Быть может, за то, что был ему дан скудный ум, жалкая внешность, дикая речь; за то, что столь мало света видел он в жизни; за то, что его не любили и смеялись над ним, ему будут прощены ругательства и если верно, что последние да будут первыми, то Кимка, имя коему - тысячи, не ведающий о себе республиканец, будет и вправду допущен в ограду и сделан гражданином иной, не нашей республики» [2, 130].
Подобное осознание христианского величия нищих духом описано в знаменитом цикле К.К. Случевского «Рецепт Мефистофеля», в стихотворении «Соборный сторож»:
Но есть такие могилы,
Где Мефистофелю-сторожу
Вызвать огонь не под силу!
В них идиоты опущены,
Нищие духом отчитаны:
Точно водой, глупой кротостью
Эти могилы пропитаны.
Гаснет в воде этой пламя!
Не откачать и не вылить...
И Мефистофель не может
Нищенства духом осилить! [6, 152]
При встрече с истинной святостью даже демонические силы меркнут, теряют смысл. «Нищие духом», которые, по Евангелию, наследуют Царство Небесное, - единственная неприступная цитадель для духа зла. «Глупая кротость», которой Мефистофель называет бесконечное смирение и отсутствие даже намека на гордыню, чем не может похвастаться сам герой, возмущающий сомнения, оказывается настолько «нищей», что с ней всякая борьба бессмысленна.
Так писалась история христианской святости; каждый из послуживших Христу вписывался в страницу общей Минеи Четьей.
Так может быть прочитано и все творчество Бориса Зайцева, создавшего свои «Четьи-Минеи» из житий обычных людей, поминовение которых вписывало их имена в Книгу Жизни и давало надежду простым смертным на Царство Небесное.
Рецензенты:
Кошелев А.В. д.фил.н., профессор, проф. кафедры русской и зарубежной литературы Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого, г. Нижний Новгород;
Каминская Т.Л., д.фил.н., профессор, проф. кафедры кадровой политики и управления персоналом Российской академии народного хозяйства государственной службы, г. Великий Новгород.
Библиографическая ссылка
Терешкина Д.Б. «ЧЕТЬИ-МИНЕИ» БОРИСА ЗАЙЦЕВА // Современные проблемы науки и образования. – 2015. – № 1-1. ;URL: https://science-education.ru/ru/article/view?id=19263 (дата обращения: 19.04.2024).